Макс Фрай - Жалобная книга [litres]
Вот так. Искренне не понимает, какой в этом смысл.
Никто не виноват. Просто мы очень разные. Совсем одинаковые с виду, но очень, очень разные. Поэтому Иринушка моя сейчас сидит в кафе со своим мальчиком, а я лежу дома, на диване, одна. Поэтому ей хорошо, а мне плохо.
А больше, кажется, никаких проблем.
Я думаю, что самым разумным решением было бы взять, да и умереть. Все лучше, чем свинцовой куклой висеть на шее у сестренки, которая совсем не виновата, что мы так по-разному устроены. В сотый раз уже перебираю в уме возможные варианты, но в глубине души сама понимаю, что не решусь. Странно все же, что самоубийц называют трусами, слабыми духом. По-моему, нужно быть очень храбрым человеком, чтобы на такое решиться. Я, например, не могу.
Поэтому я ничего не предпринимаю, а лежу на диване, лицом вниз, до полуночи. Жду не дождусь, когда затрезвонит домофон. Но вместо этого слышу телефонные трели. Ира, конечно, не придет ночевать. Я могла бы и сразу догадаться, но нет чувства более дурацкого, чем надежда: оно лишает нас не только воли, но и способности соображать.
Эта ночь мало чем отличается от великого множества других ночей. Я одна, а это значит, что меня почти нет. Тут ничего не поделаешь, можно только ждать: до утра, или до следующего вечера, или неделю, или месяц. Ждать, когда закончится очередной Иринин роман, и она на какое-то время успокоится. Возможно даже, обидится на весь мир, вернется домой, скажет: «Иннушка, да ну их всех не фиг, никто нам с тобой не нужен, правда же?»
Так уже не раз было; так, надеюсь, будет снова. Снова и снова, всегда.
Только немножко подождать.
Подождать.
«Ждать-дать-дать-ать», — сперва шепчу, потом говорю все громче. В доме пусто, стесняться некого. Вот и подражаю эху, которое, к слову сказать, никогда не вторит моему голосу. Сколько уж раз проверяла, еще в детстве, и потом, конечно, тоже проверяла, втайне от всех, даже от Ирины. Убедилась, что эхо нипочем не желает повторять мои слова, ни в горах, ни в тоннелях, ни в пещерах, где чужие крики мечутся подолгу, как мячики во время теннисного матча, ни при каких обстоятельствах. Родители не знали, что на это сказать, а потому игнорировали сей факт, как могли, вытесняли его из сознания — небезуспешно, впрочем. Но я-то с детства понимаю, в чем дело: я и сама — эхо. Иринушкино эхо, по какой-то ошибке обремененное человеческим телом.
Я и сама не знаю, зачем мне оно. Мешает ведь.
Очень мешает.
Ира вернулась домой утром, небрежно чмокнула меня в щеку: «Вставай, засоня, везде опоздаешь», — и снова убежала. Куда, интересно, я могу опоздать?
Ах, ну да. На работу. Надо ходить на работу, потому что… Потому что надо. Я не понимаю зачем, но Ира говорит: надо. А я стараюсь с нею не спорить. Эхо не может спорить, это противно его природе. Поэтому я встаю, одеваюсь, иду, еду, снова иду, куда-то прихожу, раздеваюсь, сажусь за стол и, кажется, даже работаю.
Дальше — не очень интересно; дальше, если честно, совсем неинтересно, потому что сестрички моей нет рядом со мною до вечера. Только какие-то чужие люди, бессмысленные и бесполезные. Зато вечером мы с Ирой встречаемся в кафе, вместе пьем кофе, вместе едем домой, по дороге вместе заходим в магазин, вместе готовим еду и ужинаем тоже вместе.
Сестричка моя засыпает совсем рано, прошлой ночью глаз, можно сказать, не сомкнула, а я сижу рядом, глажу ее волосы — вот это и есть моя жизнь. Настоящая жизнь, именно то, что мне требуется для счастья. Я, в общем, знаю, что завтра все будет иначе, и послезавтра, и, скорее всего, и через месяц, и через год, и всегда будет иначе. Хотя бы потому, что для моей сестрички быть вдвоем — приятный, но скучный эпизод, краткий отдых от «настоящей жизни», о которой я имею весьма смутные представления. Но — мало ли, как оно там будет. Сейчас, сегодня, все по-моему; этого достаточно.
Засыпая, я думаю, что в крайнем случае можно ведь смотреть в зеркало. Сразу не поймешь, чье там отражение: мое или Иринкино. Если постараться, вполне можно себя обманывать — ну, хоть какое-то время, полчаса в день. Это лучше, чем ничего…
— Хватит с тебя, пожалуй. Тяжелый случай. И дальше будет только хуже: дальше в лес, больше дров, уж поверь старому партизану.
Слава тебе господи. Рассеялось наваждение. Никакая я не Инна, оказывается. Варя меня зовут, Варвара. Очень приятно, да. А особенно приятно, что у меня нет сестры-близнеца. Это так прекрасно, слов нет.
— Ну как? — спрашивает мой рыжий погубитель.
Зря, наверное, спрашивает. Должен бы понимать: мне сейчас не до разговоров.
Он, впрочем, все понимает. А интересуется моим самочувствием. Состоянием крыши в частности. Не требуются ли услуги квалифицированного кровельщика?
Я и сама не знаю, честно говоря. Пока — не знаю.
Ох, крыша моя, крыша, редкий Карлсон долетит теперь до середины тебя, а долетев, вряд ли рискнет здесь поселиться…
— А сколько времени прошло? — интересуюсь.
— Секунд десять примерно. Я практически сразу понял, что ты влипла, и все это прекратил… А по твоим ощущениям, сколько все продолжалось?
— Фиг знает. Трудно с ощущениями. То ли пару дней, то ли месяц, то ли целая жизнь. Восприятие времени какое-то иное совсем. Сов — семь. Самураев тоже семь. Семь раз отмерь, потом перережь себе глотку… Не смотри на меня так. Я в порядке — ну, более или менее. Просто ты хочешь, чтобы я с тобой разговаривала, вот я и разговариваю. Мету, что попало. Извини.
— Ты смотри, мать, — улыбается с явным облегчением. — И да, прости, что так грубо прервал твое путешествие. Я с самого начала сомневался, что жизнь этой девочки — такая уж увлекательная штука. Но даже не представлял, до какой степени все запущено. С сумасшедшими иметь дело не стоит. Удовольствия от этого, мягко говоря, немного. А получать удовольствие от происходящего — наша основная задача. Иначе — зачем?
— А это вообще возможно? — спрашиваю. — В смысле получать удовольствие? У меня начинает складываться впечатление, что мы окружены психами. Несчастными, невменяемыми параноиками. Такая, казалось бы, милая девочка — и такой ужас. Хуже вчерашнего. Валентин Евгеньевич при всех своих недостатках хоть баб любил, и то радость. А этой вообще ничего не нужно, лишь бы за сестричкой своей ненаглядной тенью метаться… Противно вспомнить.
— Ну, ты ведь хотела знать, что чувствуют близнецы. Теперь знаешь. Многие знания — многие печали, кто бы сомневался… Но бывают все же симпатичные исключения из этого прискорбного правила. И не так мало, как тебе сейчас кажется. Следующий вариант я сам тебе подыщу, договорились? Твою руку легкой не назовешь.
— Да уж, — вздыхаю. — Слушай, может, хватит на сегодня?
